Я подошел к столу и развернул газету «За Родину». Судя по дате — позавчерашняя. Передовицу сопровождает портрет Гитлера. Хм, по тонкому льду ходит бабуля, которая мне пирожки-то продала! За такое обращение с портретом фюрера ее могут и на виселице вздернуть, не посмотрят, что слепая.

— О, пирожки! — полу-Джокер вскочил со своего табурета и сцапал один. — А ты что ли правда в Псков по своей воле пришел? И драпать не стал, как другие?

— Правда, — кивнул я, тоже взял пирожок и принялся жевать. Бабка сказала, что пирожки с картошкой и салом. Но за первый укус до начинки я не достал.

— И патрули тебя не сцапали на подходе? — невнятно пробурчал чернявый. Рот был занят пережевыванием пирожка.

— Я незаметный, — я усмехнулся и поправил очечки.

— А что у тебя очки-то без стекол? — спросил седовласый, хитро прищурившись.

— Разбились, пока шел, оправу жаль было выкидывать, — простодушно ответил я. — Подумал, найду мастера, починю.

Прокачивают меня ребятки. Пока что довольно вежливо и без перегибов, но заметно, что у них тут сбитая компашка. Слаженная такая, без слов друг друга понимает. Самый здоровый как бы невзначай переместился к двери и встал на выходе, как бы расслабленно подперев косяк. Лисья морда обменялся многозначительными взглядами с седым и продолжил с невозмутимым видом помешивать свое варево в кастрюльке.

— И как там, на рыночной площади с утра? — спросил «лисья морда». — Никого не расстреляли еще?

— Суета, — развел руками я. — Колонна грузовиков подъехала, еще фрицев привезла. И гражданских каких-то франтов.

— Белоэмигранты, — зло выплюнул поджарый-расписной. — Крысы на корабль возвращаются. Сбежали, поджав хвост, а теперь вот снова приползли.

Седой бросил быстрый взгляд на расписного, и тот заткнулся. Кто же вы такие, ребятки? На партизан не то, чтобы очень похожи. Двое здоровяков должны бы с доблестной Красной Армией сейчас отступать, пацан этот… Я снова посмотрел на парнишку со шрамом. Рядом с табуреткой валялся ботинок. На вид вполне целый, но что-то он с ним делал, когда я зашел.

— Вкусные пирожки! — сказал он, хватая второй. — У бабы Фроси купил?

— Имя спросить не догадался, — хмыкнул я.

— А откуда, говоришь, ты приехал? — прищурился «лисья морда».

— Из Ленинграда, — ответил я. И тоже взял второй пирожок. А то этот пацан со шрамом весь мой завтрак пополам с обедом так сожрет.

— Скучно у нас, может анекдот какой расскажешь? — «лисья морда» выключил примус и накрыл кастрюльку крышечкой. — Ты не обижайся, что пирожки твои не ем. Гастрит у меня. Доктор запрещает что-то кроме овсянки.

— Анекдот, говоришь… — я задумался, вспоминая что-нибудь подходящее. В голове как назло не было ничего, кроме дурацких мемов с котами. Хотя… — Едет немецкая автоколонна по дороге. Видят, колхозник в поле картошку окучивает. Из первого грузовика высунулся старший и спрашивает: «Где у вас тут партизаны?» Колхозник тыковку почесал и отвечает: «Так в лесу, вестимо!» «А где лес?» — спрашивает фашист. Колхозник на тяпку облокотился и говорит: «Да как бы тебе объяснить половчее, морда ты арийская… Едьте себе прямо через село. Там будет речка и мостик. Если вы, значит, на этом мостике подорветесь, то хорошо. А если нет, то как раз и попадете в окружение к партизанам!»

Несколько секунд царило молчание, первым заржал парень со шрамом. А потом и все остальные. Обстановочка в кухне, которая еще минуту назад была накаленной, что даже воздух дребезжал от напряжения, резко расслабилась. Седой широко улыбнулся и потянулся к кучке пирожков. Громила оставил свой пост рядом с дверью, а «лисья морда» шагнул ко мне и протянул руку.

— Степан меня зовут, — сказал он. — А этого шалопая — Митька. А очки твои Лазарь Иваныч может починить, он у нас часовщик.

— Простые стекла же вставить нужно? — седовласый хитро прищурился.

Я уже почти задремал, зарывшись в дырявое одеяло, из которого клочками торчала пожелтевшая вата, когда снизу раздался знакомый скрип кровати. Твою мать, Злата вышла в ночную. Интересно, а куда она сына сплавила? Снова выперла погулять? Но уже почти полночь. Жалко мальца.

От таких думок поежился и перевернулся на другой бок. Но сон никак не шел. Мысли, что где-то по темному коридору шарахается в одиночестве ребенок, никак не мог отогнать. Еще и к чертовому скрипу кровати добавился стук, будто спинка билась о стену. Бляха… Это одному мне слышно? Скорее всего да. Комната Златы «на отшибе». До комнат других соседей ее отделяет кухня, неработающая ванная и всегда закрытая уборная. А до меня рукой подать.

Остальные жильцы давно десятый сон видят. В связи с комендантским часом, спать горожане ложились рано. Чуть ли не в девять часов вечера укладывались, а вставали с рассветом. Только я еще не перестроил свои биологические часики на «режим оккупации». Вот, сегодня лег пораньше, но уснуть не вышло. Сейчас еще немец подопьет и песни начнет горланить, любят они петь, хоть и не умеют.

Пойду посмотрю, как там малец. Страшно, наверное, одному под дверью шататься. Странный он какой-то немного. Нелюдимый и в глаза никогда не смотрит. Конечно, с такой жизнью можно легко с катушек слететь, тем более психика еще неокрепшая. Дай бог, чтобы из него вырос нормальный человек. До освобождения Пскова еще года три мыкаться.

Встал, оделся, и побрел вниз, стараясь не скрипеть лестницей. Темно, как у Абамы в одном месте. Надо бы свечку прикупить, но, стоит она, зараза, аж целых пятьдесят рублей. Это при том, что зарплата, например, уборщицы в городе — чуть больше двухсот, а у дорожного рабочего — чуть за триста.

Местные, считай, на хлебе и воде живут. Хлеб еще по приемлемой цене можно прикупить. Буханку со вкусом отрубей — за рубль пятьдесят. А вот кило свинины под две сотни аж стоит. А про сахар вообще молчу. Почти полтыщи за кило просят. Если зарабатывать «честным» трудом, то выжить, конечно, в оккупации можно, но сложно. Поэтому местные на рынке приторговывают, кто чем может. Начиная с бабушкиных икон и заканчивая вязанными носками.

Лестница неожиданно кончилась, и я споткнулся, чуть не завалившись на пол. Вовремя удержался за стену. Блин… Чертовы фрицы! Свет включать запрещают, но не для того, чтобы самолеты не могли засечь населенный пункт (знают гады, что по своим Красные бомбить не будут, сами-то жгут круглосуточно), а чтобы проще было контролировать рабов. Чем меньше прав у людей, тем больше они похоже на стадо, которым легче управлять.

Скрипы кровати из комнаты Златы не прекращались. Из-под ее двери пробивалась желтая полоска от керосинки. Для обслуживания гадов, свет Злате был нужен, а окно она закрывала куском фанеры и плотными шторами.

Я рассмотрел перед дверью чей-то силуэт. Замер и пригляделся. Фигура ростом метр с кепкой, судя по всему это ребенок. В комнате все стихло. Тогда мальчик потянул за ручку двери и просунул голову в щель.

— Убери этого выродка! — донесся выкрик на немецком. — Мы еще не закончили!

Но мальчик распахнул дверь сильнее:

— Мама, — пролепетал он. — Мне страшно…

Бух! По голове его ударил брошенный сапог. Мальчик упал навзничь и затих, видно, потерял сознание.

Вот, сука! Что творит!

— Фима! — вскрикнул Злата.

Судя по звукам, она порывалась к нему проскочить.

— Мы еще не закончили, шлюха! — оборвал ее попытки гавкающий окрик на немецком.

Послышалась возня, сдавленные вскрики.

— Пусти! Там мой сын!

Далее последовали хлесткие звуки пощечин, и всхлипы Златы. Потом глухой удар и стон девушки.

— Ах ты, тварь! — шипел фашист. — Ты меня поцарапала! — Пристрелю тебя, как бешеную собаку!

Послышался звук передёргиваемого затвора. Больше медлить нельзя. Я ворвался в комнату и застал такую картину. Рыдающая Злата в кружевном пеньюаре лежит на полу и беспомощно тянет руки в мольбе. Фашист в одних кальсонах (носили они калики или нет?) направил на нее ствол «Вальтера».

— Добрый вечер, — я прикрыл за собой плотно дверь.